Я родился 31 декабря 1921 года на станции Бурасы. Затем вместе с родителями переехал в Новые Бурасы.

Пришло время призыва в Красную армию. Я очень боялся комиссии. Вдруг меня не примут, вдруг забракуют. Мне очень стыдно будет. Но всё прошло благополучно. Я тоже был принят в числе других в рабоче-крестьянскую армию и направлен в Иркутскую область. Не доезжая Иркутска, есть станция Мальта, в артиллерийский полк. Служба есть служба. Дали нам форму, да в баню послали. Мы довольные. Сколько смеху тогда было. Я фотографировался в военной форме единственный раз. И эту фотографию выслал домой. Поэтому она и сохранилась. А дочь моя эту карточку увеличила до больших размеров. Это был 1940 год – канун Великой Отечественной войны. В сентябре мы направились по железной дороге в Сибирь. Нам навстречу поезда, а на крышах вагонов уже снег лежит. Сначала осваивали военное дело. Прослужил я там до мая месяца. Выезжали в поле зимой в тайгу – на стрельбище из пушек. И возвращались назад в казарму. В мае нас собирают и говорят: « Мы покидаем наш лагерь. И едем в летние лагеря». Очевидно, уже чувствовалась война, и нас начали передвигать на запад. Наша первая батарея была расформирована, прибыло новое пополнение. Из старых оставили только наводчиков. Я был наводчиком в этом полку. Прибыли мы на запад, на какую-то станцию, и начали лагерную жизнь. Как вдруг в июне месяце нам объявляют: « Началась война!». И мы едем в самое пекло борьбы. Не доезжая Смоленска, нас начали бомбить немцы. И чтобы не разбомбили в пух и прах эшелон, мы собираемся и своим ходом едем в Смоленск, ближе к границе. Там нас встречают неимоверные бомбёжки, огонь. Наконец мы занимаем боевые позиции. Делаем наводку в сторону немцев. У нас были полные ящики боевых снарядов. Мы начинаем вести огонь, причём сначала не прицельный, а по закрытой мишени. Потому что приходилось стрелять из гаубицы на расстояние примерно восемь-десять километров. Не успели даже отрыть ров, чтобы спрятаться от бомбёжки, от артиллерийского обстрела противника. Открыли мы бешеный огонь. А у меня, как на грех, были слабые уши. Как канонаду отобьёшь, пока заряжают, так я делаю наводку. Потому что, когда стреляешь, пушка прыгает, и её снова нужно наводить. Как только заряжают – опять стрельба. В конце концов, у меня полный кошмар с головой. Я падал. Если люди отбегали в сторону, то я не мог отбежать, потому что я – наводчик. Как только снаряд заряжен, так я дёргаю за шнур. Весь пыл, весь гром этой гаубицы, а у неё ствол короткий, всё шло на меня. Ну что ж, наконец, кончилась стрельба. Мы все свои снаряды расстреляли, снарядные ящики пустые. Оказалось, что наш наблюдательный пункт разбили во время бомбардировки. На нём всех поубивали. Мы остались без руководства. У нас на батарее самым старшим был только политрук. Я даже его фамилию сейчас помню – Снегирёв. Что делать? Мы чувствуем, нас сжимают, нас бомбят. Наша техника, это та, которую уже возили на тракторах. Одни вправо едут, другие влево, чтобы рассеяться и не попасть под бомбёжку. И таким образом мы уцелели. Я – наводчик один остался, никого больше нет. И оставшийся один танкист на танке прибыл. Он сопровождал нас, расчищал дорогу, чтобы не было завалов. Горючее кончилось, трактор встал. А был уже приказ Сталина – технику уничтожать, чтобы она не досталась врагу. Я беру, разбираю пушку, вынимаю затвор. Этот затвор разбираю по частям и зарываю в разных местах. Собралось человек двадцать. При нас был младший политрук. Вражеские самолёты летали и за отдельным человеком. Заметит, я иду, например, самолёт опускался ниже, и на бреющем полёте нас расстреливал. И мы прятались кто куда, чтобы нас не заметили. Тогда ещё снопы были, как раз хлеб жали. И вот голову засунешь в сноп и лежишь. Кончилась бомбёжка, бежишь дальше в овраг какой-нибудь или в ольху, в воронку, чтобы остаться в живых. А мы знали – в воронку, где уже был снаряд, второй снаряд не попадёт. Значит можно в ней остаться и ждать помощи, подкрепления нашей армии. Кольцо всё сжималось. Ждём, что делать. Кинемся в одну сторону - встречает пулемётный огонь, в другую сторону то же самое. У нас, артиллеристов, должны быть автоматы, но нам их не дали. Потом смотрим вокруг нас немецкая пехота. Бежать куда? Некуда, кругом немцы. И вот нас, сгрудившихся в этом овраге, взяли немцы, как овечек. У нас нечем было даже оборониться. Ну вот, забрали нас и под знаменитую в то время станцию Смоленскую. В открытом поле заставили нас ремонтировать железную дорогу. Потом один сержант принёс мне новую шинель. Она меня тогда и спасала. В лагере нам раздали бирочки с номерами. И мы их должны были носить на шее. И ходили, как в колхозе коровы. Тут и побои, а питание – страх! А когда сдали Смоленск, нас отправили в Польшу в большой лагерь. Он был в четыре ряда огорожен колючей проволокой, шесть вышек, где ходили солдаты с пулемётами. Нас охраняли собаки. Первое время привозили питание и через проволоку давали по сухарю. Жизнь была адская, невыносимая. Потом, когда я уже пришёл домой, в газете «Коммунист» писали про этот лагерь. А однажды, когда стало совсем невыносимо, люди начали лезть на проволоку, чтобы бежать из лагеря. И началась вдоль вышек из пушек стрельба. Врываются внутрь солдаты и нашего брата косят из автомата. Слава тебе, Господи, я успел нырнуть в свою нору. Мы рыли себе норы в земле, чтобы скрываться от холодных дождей и ветров. Рыли поглубже, а она обваливается при дожде. У кого крышка или банка консервная осталась, тем и рыли. Вот таким образом мы жили. Я жил с товарищем. У него была плащ-палатка. Шинель стелили вниз, накрывались палаткой. Много нас тогда постреляли. Через день ходили хоронить раздетые трупы, потому что у живых надеть было нечего. Хоронить ходили по четыре человека. За ноги, за руки, под охраной, с собаками несём этих людей. А вот утром, когда появляется солнце, начинает пригревать. И догола раздетые люди начинают отогреваться на солнышке, подниматься и чуть-чуть двигаться, ходить. А ночью опять холод. И наутро уже опять несколько трупов. Нас опять гонят хоронить. Вижу я, как сейчас, четыре могучих рва.

Наших российских солдат бросаем в яму. Показываем, что человек ещё жив. « Капут, капут» – говорят. Человек ещё не умер, а его всё равно в яму. А яма шевелится. Ужас! Вскоре нас начала одолевать вошь, как клопы – огромные. Что с ними делать? Ну, скинешь, вытрясешь. И вот приезжают какие-то пузатые немцы. Строят нас, заставляют бежать. Ходят, смотрят в зубы и отбирают. Я попал однажды под такой отбор. Меня уводят вместе с другими в рабочую команду. Мы много лагерей всяких прошли. Одежду нашу прокалывали, постригали наголо. У кого во рту золото есть в одну сторону, остальных в другую. Евреев расстреливали. Немцы их очень не любили. Я попал в Шварцвальд. Там большие горы. В бараке нас было человек тридцать. Кормить тут нас стали получше, чтобы могли работать. Поработал здесь с год, канализацию делал. Потом меня отбирают, фамилия моя – Штраухман – немецкая, а есть и еврейские такие фамилии. И направляют меня в Штолак, недалеко от Мюнхена. Захожу. Сидят двое немцев. Один подходит и говорит: « Ты – юде». Понял я, что мои дела плохи. Измерили всю голову. Опять говорит то же самое. Я отрицаю. Потом сказали, чтобы я снял брюки. А у евреев, вы знаете, делают обрезание. Вот только это меня и спасло. Я не был ни расстрелян, ни повешен, как евреи. Опять меня в лагерь – на границе со Швейцарией. Спали на земле. Вот тут я решил бежать. Сердцу тревожно было. Швейцария, видно, была рядом. Я подговариваю товарища – Колю Гасникова, он был старше меня на двадцать лет. В апреле у Гитлера был день рождения. Охранники напились. И мы с ним ночью ушли из лагеря. Бегом в обход Бодемского озера, где поуже. Мы надеялись, нас переправят в Советский Союз. Но там был открыт второй фронт. Очень хотелось кушать. Мы решили обратиться в одиноко стоящий домик, к немцам. Понаблюдали. Там жили пожилые люди. Коля остался в перелеске, а я пошёл. Бабушка меня увидела, я ей махнул, чтобы подождала. Показываю на рот. Она говорит: «картофель». Она зашла в дом и несёт оттуда два маленьких кусочка хлеба. Она зовет нас в дом. Я спросил, есть ли солдаты. Она ответила, что нет. Мы решились. Голод есть голод. Они нам наварили картошечки, накормили. Картошка - как горошек, а нам всё равно хорошо. Тут смотрим в окно – солдат. Вот так попались! Вскакиваем и бежать, а дедушка с бабушкой говорят: «Сидите». Не пускают. А у них была дочь, и этот солдат ходил к ней. Она вышла к нему навстречу и увела подальше. Нам опять повезло. Пустили нас в землянку, чтобы мы отдохнули. Туда принесли остатки картошки. Немного там побыли. Из землянки - ходу. Добежали до леса, а он весь в канавах с водой. Мы через них разбегались и прыгали. А Коля выглядел старым-старым человеком. Он падал в канавы. Я ему подам руку и дальше бежать. Тут нас окружают немцы. Удаётся убежать в лес. А туда они боялись почему-то заходить. Мы отдышались и пошли дальше. Нужно было выйти к Рейну. Тут вдруг выходит мужчина с двуствольным ружьём. И на нас. Мы стоим. Командует: «Кругом!». Сдал нас в полицейский участок. Заперли нас в небольшой комнате. Там нары и соломенные матрасы. Мы думали, что теперь делать. Рассказывать, где были, откуда бежали, или не рассказывать? Решили рассказать. Там – что будет. Приезжает солдат и нас забирает. А в часовенке, где нас держали, были выцарапаны фамилии людей разных национальностей. И мы гвоздём выцарапали свои. Значит, не мы первые, не мы последние. Опять нас привезли в лагерь. Там помещение было с углём. Мы там переночевали. Потом дали нам лопаты. Мы из озера вычерпывали песок и бросали его на берег, а он обратно течёт. Так мы работали. А рядом стояла уборная. И в эту уборную ходили такие же пленные, только из других лагерей. Поняли, кто мы такие, и посоветовали почаще ходить в туалет. Они отрывали от своих пайков кусочки хлеба и клали за крышки унитазов. Вот заходишь – крышка не на месте, а в углу хлеб. Его съешь и снова идёшь к озеру. А немцы ругались, что мы так часто туда отпрашиваемся. Эта солидарность нас очень поддержала, и мы остались живы.

 Потом направили в другой лагерь, недалеко от французской границы. Здесь мы разбирали завалы разбитого города. Потом нас взяли человек 15 и повели на старый аэродром, который разбомбили американцы. Мы должны были привести аэродром в рабочее состояние. Мы должны были невзорвавшиеся бомбы находить, доставать и оттаскивать в сторону. Мы вытащили вчетвером бомбу в 100 кг. Нам нужно было бросить её в большую, глубокую воронку. Мы только успели отойти – она взорвалась. Вот тут я понял, что оставаться живым в таких сложных ситуациях мне помогал Господь. До сих пор я в это верую, потому что он и сейчас мне помогает. Но как? Во время налёта американских самолётов немцы открывали яростный огонь из пулемётов. А рядом было поле ржи, и мы по команде решили все бежать в эту рожь. Думали, что рядом уже французская граница. Так и убежали. Они перестали стрелять по самолётам и открыли пальбу по нам. Рядом со мной бежал товарищ – Валя Рязанский. Ему в голову попала разрывная пуля. Потом переводят нас в другую команду — рыть окопы. Шёл слух, что пленных расстреливали, а всю вину сваливали на американцев. У меня это мелькнуло в голове, когда нас вели внутри колонны и что-то зашумело. А я опять смотрю, куда бежать. Недалеко перелесок. И только мы до него дошли шум становится сильнее, и я пускаюсь в сторону леса, ожидая автоматную очередь в спину. Но и тут Бог меня спас. Ничего не последовало. В лесу я встретил ещё троих таких же, как и я. Слышим мы, что едет американский танк, и пошли следом за ним. Через некоторое время из кустов выбегает несколько солдат с автоматами. Мы говорим: «Русские, русские». Они поговорили и стали опрашивать наши имена. Нас повели в расположение американской части, которая располагалась на разбитом кирпичном заводе. Нас накормили печеньями, конфетами, дали колбасы, тушёнки и др. Таким образом, третий побег у меня увенчался успехом. В этом лагере мы побыли с месяц. Потом увидели какие-то фейерверки. Что такое? Оказывается, война кончилась. Вскоре нас передали в русские войска. Мы торжественным шагом подошли к нашим. У меня с собой ничего не было. Только ветхая одежонка. Начинается проверка особого отдела. Некоторых распознали и расстреляли. Мы прошли от Эльбы до Варшавы, а она страх какая разбитая была. И когда дошли до нашего, тоже разбитого городка, стали готовить его под казарму. Нас на поляне собрали на митинг. Говорят, что война закончилась, но враг ещё не разбит. С Японией война продолжается. Спросили, кто хочет поехать уничтожать последний очаг войны. Я и много других написали рапорта, чтобы нас направили на войну. Движение поездов было очень медленным. Мы долго ехали. Всё ждали, когда нас будут переобмундировывать. Не доезжая до Кемерово, стали разгружаться. Война тогда уже закончилась. Нас направили на шахту. И первая запись в моей трудовой книжке – это забойщик шахты Южная Кемерово (по сей день я храню эту трудовую). Проезжая мимо родного дома, никого из нас не отпустили повидаться с родными. Первое письмо я отправил с этой шахты. В нём узнали, что я жив.

Через семь лет вернулся, наконец, домой. А там лежал больной отец, который даже не узнал сына. Прежде нужно было забрать паспорт. А когда отдали паспорт, в нём было написано – немец. Какой же я немец? Я – русский. А они по фамилии написали. Вызвали в особый отдел. А там, в отделе – допросы, обвинения, угрозы. Я проходил несколько отделов, чтобы удостоверились, что я не предатель. Это надо было! Потому что в то время было много предателей. Первое время мне паспорт не давали. А без него на работу не примут. А потом я пошёл в управление и сказал: «Дайте мне паспорт или сажайте меня!». Дали мне временный паспорт и приняли на работу. Позднее женился, заочно окончил Вольский учительский институт.